Создать легенду #

Каким образом нуждающийся, не имеющий никаких связей в свете, экстремистски и мизантропически настроенный молодой человек мог стать в центре протестного студенческого движения, мог заставить окружающих признавать за ним особое значение, особую роль? Преподаватель Закона Божьего, Нечаев знал, какой огромной силой может обладать хорошо организованный миф. Одинокий, бедный, двадцатидвухлетний, он имел единственный материал для такого мифа: себя самого.

С присущей ему энергией Нечаев принялся творить из себя легенду. Он окутывал себя таинственностью и мглой, давая понять окружающей молодежи, что является не радикальным джентльменом «самим по себе», но законспирированным эмиссаром серьезной революционной организации. Мифотворчество Нечаева оказалось довольно успешным, но одним лишь мифотворчеством он не ограничивался, и когда его революционной работой всерьез заинтересовалась полиция, Сергей Геннадиевич бежал за границу. Побег произошел в 1869 году и явился отличным подспорьем для очередного мифа: Нечаев сочинил, что бежать из России ему удалось во время отправки в Сибирь из Петропавловской крепости.

Новый миф предназначался не только для желторотых студентов, но и для столпов эмиграции — Бакунина, Герцена, Огарева, с которыми Нечаев встретился в Женеве. И этот миф сработал!

Лев, запертый в клетке, вынужденно оторванный от родины, Бакунин страстно желал еще при своей жизни увидеть революционную зарю над Россией. Это желание разделяли, с той или иной степенью страсти, все политические эмигранты. И большинство из них поверило Нечаеву, потому что хотело ему верить.

Впрочем, вне зависимости от степени доверия к Нечаеву, они не могли не отдать должное силе его личности. Упоминавшийся в сносках Лурье приводит любопытный отрывок из воспоминаний М. П. Негрескул (Лавровой) (мы, в свою очередь, не имея доступа к оригинальному изданию, вынуждены их цитировать именно по труду Лурье, не питая особого пиетета к трудам этого автора):

«Вошел молодой человек, представившийся мужу (я не расслышала фамилии), издали поклонился мне и сел на стул у окна, спиной к свету. Муж присел против него, и они стали разговаривать. Молодой человек мне показался некрасивым и неинтересным — сухощавый, широкоплечий, с коротко остриженными волосами, почти круглым лицом. Я села в стороне на диван, но так как разговор они вели вполголоса, из скромности взяла книгу и перестала обращать на него внимание. Через несколько времени муж вышел зачем-то из комнаты. Я опустила книгу, подняла глаза и встретилась с глазами незнакомца. Небольшие темные глаза смотрели на меня с таким выражением холодного изучения, с такой неумолимой властностью, что я почувствовала, что бледнею, не могу опустить век, и страх, животный страх охватил меня, как железными клещами. Никогда, ни раньше, ни после в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Должно быть, вошел мой муж, потому что он отвел глаза, и я овладела собой. Сколько времени он у нас пробыл, я не знаю. Я машинально перевертывала страницы и чувствовала себя слабой и разбитой. Когда он ушел, я спросила у мужа: кто это? — Нечаев… Ни разу я не говорила с этим необыкновенным человеком, видела всего три раза в жизни почти мельком, но и теперь, через сорок лет, я помню его глаза, я понимаю, что люди могли рабски подчиняться ему».

Подобно тому, как перед российскими студентами Нечаев выдавал себя за члена могущественной международной организации, перед эмигрантами он начал представляться членом могущественной организации из России. Ближе всех он сошелся с Бакуниным, который даже выдал ему знаменитый мандат:

12 мая 1869 года.
Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза.
Печать: 2271
Alliance revolutionnarie europpenne
Comite general
Подпись: Бакунин.

Как видим, документ имел даже печать для удостоверения подлинности. Между тем, всемирный революционный союз был организацией совершенно по-нечаевски вымышленной. Революционер со стажем, Михаил Александрович Бакунин не меньше Нечаева понимал значение блефа в работе того, кто задумал «мутить государство». Очень может быть, что Михаил Александрович в глубине души не слишком верил геройским легендам Нечаева, сознательно или бессознательно закрывая глаза на их сомнительную правдоподобность. Рожденный, чтоб сказку сделать былью, он знал, что реальность существует для того, чтобы изменять ее; в Нечаеве он чувствовал недюжинную силу духа и воли, с помощью которой такие изменения можно было осуществить.

«Помните, как Вы сердились на меня, когда я называл Вас абреком, а Ваш катехизис — катехизисом абреков, — напишет позднее Бакунин Нечаеву, — …Да, мой милый друг, Вы не материалист, как мы грешные, а идеалист, пророк, как монах Революции, и Вашим героем должен быть не Бабеф и даже не Марат, а какой-нибудь Савонарола, Вы по образу мыслей подходите больше к иезуитам, чем к нам». В этом письме Бакунин будет отечески указывать Нечаеву на гибельность его нигилизма, но что такое гибельность для Савонаролы?

Разумеется, гораздо более эффектным было бы наделить Нечаева мандатом от имени реально существующего Интернационала, но с отношения Бакунина с Интернационалом были далеко не безоблачны. Легендарный бунтарь, дающий путевку в жизнь молодому авантюристу, был так же одинок.

Далеко не с таким энтузиазмом отнесся к Нечаеву Герцен, привыкший мыслить гораздо более трезво. «Все эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадлежали, — писал он в «Былом и думах», не по поводу Нечаева, — закрывают глаза, чтоб не видеть горьких истин, и вживаются больше в фантастический, замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и несбыточных надежд. Если прибавим к тому отчуждение от не эмигрантов, что-то озлобленное, подозревающее, исключительное, ревнивое, то новый, упрямый Израиль будет совершенно понятен». При этом Александр Иванович отдавал должное личности революционного неофита. «Нечаев, как абсент, крепко бьет в голову», — не без уважения говаривал он.

На пару с Огаревым Герцен был наделен правом распоряжаться так называемым Бахметьевским фондом. Это была внушительная сумма, пожертвованная помещиком Бахметьевым на нужды русской революции, перед тем, как тот навсегда уехал из России на Маркизские острова. До появления Нечаева фонд содержался в неприкосновенности, несмотря на аппетиты многих и многих «революционных групп». Очарованный Нечаевым так же, как и Бакунин, Огарев решил, что пришло время пустить, наконец, в дело деньги фонда. Когда Герцен воспротивился этому, Огарев настоял на разделении фонда и отдал свою половину денег Нечаеву.

Этот факт заслуживает того, чтобы его подчеркнуть. На Бахметьевские сокровища претендовали самые разные, порой весьма авторитетные, люди и организации, но их получил неизвестный молодой человек, да что там, юноша двадцати двух лет отроду. Какой же внутренней силой должен был обладать этот юноша?

Помимо материальной поддержки, Огарев с Бакуниным решили оказать Нечаеву поддержку идейную. На Россию накатила волна листовок и брошюр, предвещавших скорую революцию, в их создании принимали участие все трое — Нечаев, Бакунин, Огарев. «Будьте же глухи и немы ко всему, что не дело, ко всему, что не мы, не народ», — призывал Сергей Геннадиевич.

Теперь Нечаев мог возвращаться домой в совсем другой, так сказать, весовой категории. В ход пошла и поэзия. Огарев посвятил своему молодому другу типическое народовольческое стихотворение, блистательно и злобно высмеянное впоследствии Достоевским. Стихотворение носило название «Студент», в нем привычно рифмовались «народу» и «свободу», а в конце и вовсе для поднятия пафоса было написано:

Жизнь он кончил в этом мире
В снежных каторгах Сибири,
Но дотла не лицемерен, Он борьбе остался верен
До последнего дыханья… и т.д.

«Да что же ты Нечаева заживо хоронишь? — недоумевал не без скепсиса Герцен. — Стихи, разумеется, благородны, но того звучного порыва, как бывали твои стихи, саго mio, нет».

Стихи в самом деле были не то чтобы очень хороши; однако они оказались пророческими, а это само по себе многого стоит для стихотворения.