Начало #

В 1517 году произошло событие, изменившее в корне жизнь не только Лютера, но и всей христианской церкви, вернее сказать, ознаменовавшее начало великой церковной и светской революции, в которой Лютеру суждено было сыграть главную роль. В городок Ютербон, находившийся совсем недалеко от Виттенберга, прибыл доминиканец Иоганн Тецель, известный и преуспевающий торговец индульгенциями. Продажа индульгенций была санкционирована папой Львом Х, личностью в высшей степени оригинальной и интересной. Всесторонне образованный, эстет, гедонист и циник, большой покровитель искусств, отпрыск знаменитого рода Медичи, он ни в грош не ставил веру и догматы, видя в них, впрочем, неплохое средство для усмирения черни, и занимался делами святого престола в перерывах между своими не всегда пристойными развлечениями.

Дела священные и мирские требовали денег; так, во времена тецелевского путешествия папа Лев очень желал построить собор святого Петра, — эта грандиозная постройка была задумана еще его предшественником. Продажа индульгенций была одним из множества способов пополнения казны, пришедшимся как нельзя кстати. Богословски обосновывалась она до гениальности просто: Христос и угодники его совершили столько добрых дел, перед тем как покинуть сей несовершенный мир, что этих дел оказалось больше, чем было необходимо для его спасения. Казалось бы, отсюда следовали абсолютная вседозволенность и ненужность церкви как таковой; однако церковь объявила, что все излишки добрых дел христовых принадлежат ей и только ей. Таким образом, церковь оказывалась держателем и распорядителем внушительного духовного капитала, который она не преминула конвертировать в капитал земной. Отпущение греха приобреталось за определенную денежную сумму, большую или меньшую в зависимости от степени его тяжести. Зачитывая длиннейший перечень грехов, отпущением которых он был уполномочен торговать, Тецель заканчивал так:

«По одному голосу моему врата небес отворяются даже перед такими грешниками, которые испытывали вожделение к святой деве, чтобы оплодотворить ее».

Да что там отпущение грехов, даже от чистилища возможно было избавиться, посодействовав амбициозному папе в реализации его прожекта. Причем избавление можно было купить не только для себя, но и для своих родственников, в том числе усопших. Короче говоря, торговля шла на славу!

И тут явился Лютер и все испортил.

К практике индульгенций Лютер относился крайне отрицательно, — если ранее мы высказали предположение, что он был склонен к бессознательному самообману, то до сознательного обмана других, как будничной, повседневной практики, он никогда не опускался. В своих проповедях он всегда говорил, что правом прощать и отпускать грехи обладает единственно господь вседержитель, и каждый священник, возомнивший себя наделенным таким правом, впадает в тяжкий грех гордыни. Роли папы в этом деле проповедник дипломатично предпочитал не касаться, ограничиваясь лишь дежурными славословиями в его адрес.

Приезд Тецеля переполнил чашу праведного гнева виттенбергского священника. 31 октября 1517 года, в канун праздника всех святых, Лютер прибил к воротам церкви свои знаменитые девяносто пять тезисов, в которых последовательно и обстоятельно изложил свой взгляд на проблему индульгенций.

«Господь и Учитель наш Иисус Христос, говоря: “Покайтесь…”, заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием», — назидательно начинает он. «Папа не хочет и не может прощать какие-либо наказания, кроме тех, что он наложил либо своей властью, либо по церковному праву», — читаем уже в пятом тезисе. Обратите внимание на это «не хочет». Лютер явно перебрасывает мостик, этот малоизвестный за пределами Саксонии провинциальный, плохо отесанный священник как бы предлагает спасти лицо могущественному папе Римскому, разговаривая с ним как равный с равным! Тезис 28: «Воистину, звон золота в ящике способен увеличить лишь прибыль и корыстолюбие, церковное же заступничество — единственно в Божьем произволении». «Должно, — уже напрямую поучает он в пятьдесят первом тезисе, — учить христиан: папа, как к тому обязывает его долг, так и на самом деле хочет, — даже если необходимо продать храм св. Петра — отдать из своих денег многим из тех, у кого деньги выманили некоторые проповедники отпущений».

Эффект, произведенный тезисами Лютера, ошеломил его самого. Сам того не ведая, он привел в движение мощнейшую махину. Огромная часть немецкого общества только и ждала появления героя, который скажет правду о том, что творят церковники. Крайне важным являлось то, что лютеровское противостояние Риму было более чем сочувственно воспринято немецкими князьями, местными маленькими и большими властелинам, которые, конечно же, не желали делиться этой властью ни с кем, даже с папой, и издавна были настроены отнюдь не в пользу наместника божьего на земле. Неожиданно для себя Лютер оказался на гребне гигантской и мощной волны, имя которой — революция.

Но в то время волна только поднималась. Рим воспринял демарш Лютера очень спокойно, тем более что последний вовсе не жаждал форсировать его. Существуют два апокрифа о том, как отреагировал папа Лев на лютеровские тезисы. Согласно первому, он заметил, что брат Лютер — отличный малый, и разговоры о его неблагонадежности — обыкновенная монашеская зависть. Согласно второму, он заявил, что этому пьяному немцу просто нужно проспаться, и тогда он образумится.

Меж тем брожение вокруг тезисов не утихало, беспокоя не только торговцев индульгенциями, но и самого Лютера. Самые разнообразные слои германского общества ухватились за них, зачастую читая в них то, о чем Лютер и не помышлял писать. Глухая оппозиция Риму наконец получила повод заявить о себе громогласно.

Вскоре начали заявлять о себе и противники Лютера. «А почему бы нам его не сжечь?» — спрашивали, в духе времени, некоторые высокорелигиозные люди. Поползли слухи о втором Гусе; Лютер начал приобретать скандальную славу. Папа Лев понял, что замолчать надоедливого саксонского проповедника уже не удастся, однако он все еще надеялся избежать скандала. Но попытки решить вопрос кулуарно, без лишнего шума уже ни к чему не привели.

Становилось ясно, что Лютер — не просто сболтнувший лишнее поп, но человек, сознательно обнародовавший свои идеи и не намеренный отрекаться от них. Строптивый священник решительно стоял на своем и на компромиссы не шел. Впрочем, бунтовать против Рима он также не собирался; он все еще рассматривал вопрос текущего момента как религиозный, но не политический. Однако, как известно, политический и религиозный вопросы лежат в одной и той же плоскости, когда они касаются конкретных человеческих судеб (а случается так почти всегда); сложившаяся ситуация давно перестала описываться только репликами из богословских споров.

Теперь Лютеру было не до метафизических сомнений. Очевидная несправедливость отодвигает сомнения на второй план, война заставляет забыть о них. Его война начиналась как война духовная, однако только лишь духовной она пробыла совсем недолго.

Нападки доминиканцев на Лютера становились все более угрожающими. Но еще быстрее росла его поддержка, вовсе не ограничиваясь всего лишь Виттенбергом. Около восьмисот экземпляров ста шести ответных тезисов Тецеля, скупленных студентами, были символически сожжены на главной виттенбергской площади.

Положение Лютера менялось стремительно. Совсем недавно он сломя голову бежал из Аугсбурга, где встречался с папским легатом, кардиналом Каетаном, не просто бежал, но даже драпал — ночью, поспешно, верхом на лошади, не имея даже уздечки и шпор, опасаясь того, что Каетан арестует его; и вот уже другой папский комиссар, немец фон Мильтиц, смиренно призывает его воздержаться от критики святого престола, заключив своеобразный пакт о ненападении: молчание в обмен на молчание, а там все уляжется само собой. Если верить Лютеру, Мильтиц прослезился, услыхав его согласие.

Для того чтобы замять конфликт, Рим ничтоже сумняшеся пожертвовал Тецелем. Обвиненный во всех тяжких, он был отправлен в монастырь, где вскорости умер. Лютер написал ему письмо, в котором просил не принимать происшедшее близко к сердцу, и уверял, что никоим образом не считает, что лично Тецель ответственен за порочную практику индульгенций.

Со своей стороны, священник-бунтарь был согласен на перемирие. Несмотря на то, что теперь он ощутил уже мощную поддержку, прежде всего со стороны германских князей, — значительную роль в этой поддержке играл курфюрст саксонский — тягаться с Римом было опасно, и повторимся, не входило в его первоначальные помыслы. На тот момент, однако, он успел уже сделать множество крайне резких заявлений в самый высокий адрес.

Теперь Лютер отрицал духовный авторитет самого понтифика, недвусмысленно заявляя, что власть папы исключительно земная, а Писание выше, чем папа. В сущности, к этому времени пафос учения Лютера уже был обозначен: между человеком и богом не может и не должно быть посредников и учреждений. Это — главнейшее, это действительно мощно и свежо, и это запомнится навсегда.

Насколько последовательно проводилось в жизнь учение саксонского викария, насколько сам он следовал ему, что из этого вышло в действительности — вопрос отдельный. Беда в том, что Лютер не смог (и никогда не помыслил бы даже) перешагнуть через христианство. С самого начала он возводил свое здание на лжи; божество, с которым должен был входить человек, минуя чиновников от св. духа, само являлось главным чиновником. Та мера, которая по сути своей должна была сокрушить грандиозную религиозную, или псевдорелигиозную ложь, в конечном итоге, ценой небывалых страданий, жертв и разрушений только укрепила ее. Лютер посеял Революцию, но пожал Реформацию. «Лютер снова восстановил церковь: он напал на нее», — заметил Ницше.

Не такова ли судьба не только революции Лютера, но и многих других революций? Революция подобна ребенку в том, что она не может осознать саму себя — и это обрекает ее на погибель, погибель, как правило, бесславную.

Пакт о ненападении был нарушен с римской стороны. 27 июня 1519 года в Лейпциге между Лютером и доктором Экком, профессором Ингольштадтского университета, состоялся публичный диспут по вопросам веры. Инициировал его Экк. Здоровенный, мощный детина с громовым голосом, отличный оратор и демагог, он куда убедительнее иссохшего в молитвах тонкоголосого Лютера. Однако победа Экка над Лютером оказалась роковой: взрывоопасный вопрос о папской власти вновь взбудоражил неспокойные средневековые умы.

Не стоит, однако, думать, что, не случись диспута, Лютер продолжал бы молчать. Он уже осознал свою силу и должен был распорядиться ей. Молодой германский национализм, стоящий за ним, рано или поздно пустил бы в ход эту козырную карту. «Неистребимость протестантской ереси соответствовала непобедимости поднимавшегося бюргерства», — в своем афористичном и емком стиле напишет позднее Фридрих Энгельс. В какой-то степени Лютер, как всякий крупный человек, являлся уже заложником своей позиции и своего авторитета; даже если он лично не хотел войны, весь расклад сложившихся обстоятельств и интересов — весьма могущественных интересов — в конечном итоге заставил бы его выступить.