Создать прецедент #

В одной из бесчисленных антиленинских книжек Ленин, в компании соратников узнавший об удачном исходе штурма Зимнего, заливаясь истерическим смехом, восклицает что-то вроде:

— Теперь держитесь! Теперь нас всех перевешают на фонарях!

С каким настроением, на самом деле, Ленин взваливал на себя бремя власти? Оставим истерический смех писателям романов, но согласимся с тем, что перспектива фонарей была вполне осязаема. Ухватиться за власть в совершенно разрегулированном, фактически разрушенном, государстве, отстоять ее в жестокой войне, в полностью враждебном окружении, заново отстроить — по новому, доселе невиданному, принципу — государственный аппарат, находясь буквально под прицельным огнем — и при этом ни разу не задуматься о возможности краха? Вряд ли такое было возможно. Как известно, сразу после прихода к власти Ленин издал ряд совершенно декларативных декретов. Значение их, на текущий момент, было скорее агитационное, чем практическое. Причем обращалась новая власть не только к настоящим, но и к будущим поколениям. К чести мыслящих современников Ленина нужно сказать, что они понимали всю серьезность этого обращения. «Вы не должны думать, что значение Ленина — дело прошлого, потому что Ленин умер, — писал Бернард Шоу. — Мы должны думать о будущем, о значении Ленина для будущего, а значение его для будущего таково, что если опыт, который Ленин предпринял, — опыт социализма — не удастся, то современная цивилизация погибнет, как уже много цивилизаций погибло в прошлом. Мы знаем теперь из истории, что существовало очень много цивилизаций и что они, достигнув той точки развития, до которой дошел теперь западный капитализм, гибли и вырождались».

«Капиталистическое варварство сильнее всякой цивилизации», — сказал сам Ленин. Владимир Ильич в любой момент готов был «слететь» и старался оставить как можно более глубокий след в народном сознании и в народном бессознательном. Этим обусловлен был и знаменитый план «монументальной пропаганды». Большевистский прорыв поначалу представлялся Ленину чем-то вроде прорыва парижских коммунаров, «штурмовавших небо» и уничтоженных при штурме. «В период Смольного, — пишет в своих воспоминаниях Троцкий, — Ленин с жадной нетерпеливостью стремился ответить декретами на все стороны хозяйственной, политической, административной и культурной жизни. Им руководила отнюдь не страсть к бюрократической регламентации, а стремление развернуть программу партии на языке власти. Он знал, что революционные декреты выполняются пока лишь на очень небольшую долю. Но обеспечение исполнения и проверки предполагало правильно действующий аппарат, опыт и время. Между тем, никто не мог сказать, сколько времени нам будет предоставлено. Декреты имели в первый период более пропагандистское, чем административное значение. Ленин торопился сказать народу, что такое новая власть, чего она хочет, и как собирается осуществлять свои цели. Он переходил от вопроса к вопросу, с великолепной неутомимостью, созывал небольшие совещания, заказывал справки специалистам и рылся в книгах сам. Я ему помогал.

В Ленине было очень могуче чувство преемственности того дела, которое он выполнял. Как великий революционер, он понимал, что значит историческая традиция. Останемся ли у власти или будем сброшены, предвидеть нельзя. Надо при всех условиях внести как можно больше ясности в революционный опыт человечества. Придут другие и, опираясь на намеченное и начатое нами, сделают новый шаг вперед. Таков был смысл законодательной работы первого периода. Движимый той же мыслью, Ленин нетерпеливо требовал скорейшего издания классиков социализма и материализма на русском языке. Он добивался, чтоб как можно больше поставлено было революционных памятников, хотя бы самых простых, бюстов, мемориальных досок, во всех городах, а если можно, то и в селах; закрепить в воображении масс то, что произошло; оставить как можно более глубокую борозду в памяти народа».

По мере того, как большевики начинали упрочиваться во власти, опасения Ленина за будущее социалистического советского проекта вовсе не исчезали, а скорее даже обострялись. «Наша партия может теперь, пожалуй, попасть в очень опасное положение — именно, в положение человека, который зазнался. Это положение довольно глупое, позорное и смешное. Известно, что неудачам и упадку политических партий очень часто предшествовало такое состояние, в котором эти партии имели возможность зазнаться», — говорил Ленин на своем юбилее в 1920 году, отказавшись выслушивать восторженные славословия соратников. В 1922 году, когда враг, кажется, окончательно разбит и в стране начинается строительство нового социалистического порядка, на XI съезде РКП(б) в одной из своих последних значительных речей Ленин изъясняется еще более тревожно:

«Нам очень много приходится слышать, мне особенно по должности, сладенького коммунистического вранья, “комвранья”, кажинный день, и тошнехонько от этого бывает иногда убийственно. И вот вместо этого комвранья приходит номер “Смены вех” и говорит напрямик: “У вас это вовсе не так, это вы только воображаете, а на самом деле вы скатываетесь в обычное буржуазное болото, и там будут коммунистические флажки болтаться со всякими словечками.” <…> Такую вещь очень полезно посмотреть, которая пишется не потому, что в коммунистическом государстве принято так писать или запрещено иначе писать, а потому, что это действительно есть классовая правда, грубо, открыто высказанная классовым врагом».

«Отступать после победоносного великого наступления страшно трудно, — пророчески замечает Ленин, он имеет в виду «Новую экономическую политику», но его размышления применимы и к последующей истории Советского государства. — Тут имеются совершенно иные отношения; там дисциплину если и не поддерживаешь, все сами собой прут и летят вперед; тут и дисциплина должна быть сознательной и в сто раз нужнее, потому что, когда вся армия отступает, ей не ясно, она не видит, где остановиться, а видит лишь отступление, — тут иногда достаточно и немногих панических голосов, чтобы все побежали». Побежали даже не в 91-м, но гораздо раньше, когда коммунистический режим потерял даже остатки былого пафоса. Ленин предвидел и это, сказав как будто для тех, кто будет жить после него: «Никакая сила в мире не может взять назад того, что Советское государство было создано. Это — всемирно-историческая победа. Сотни лет государства строились по буржуазному типу, и впервые была найдена форма государства не буржуазного. Может быть, наш аппарат и плох, но говорят, что первая паровая машина, которая была изобретена, была тоже плоха, и даже неизвестно, работала ли она. Но не в этом дело, а дело в том, что изобретение было сделано. Пускай первая паровая машина по своей форме и была непригодна, но зато теперь мы имеем паровоз. Пусть наш государственный аппарат из рук вон плох, но все-таки он создан, величайшее историческое изобретение сделано».