Замучен тяжёлой неволей #

Арестовали Нечаева в 1872 году, после скитаний по заграницам. Швейцарское правительство согласилось передать его России как уголовного преступника, как уголовного преступника его и судили. С арестом начинается новый период жизни Нечаева — период безусловно героический и достойный восхищения. Человек, придерживающийся христианской веры, сказал бы, наверное, что эти годы для Нечаева стали годами искупления былых грехов. Сбылось предсказание Бакунина, который, узнав об его аресте, написал Огареву:

«…Нечаев, который погиб безвозвратно и без сомнения знает, что он погиб, на этот раз вызовет из глубины своего существования, запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого, всю свою первобытную энергию и доблесть. Он погибнет героем, и на этот раз ничему и никому не изменит. Такова моя вера. Увидим скоро, прав ли я. Не знаю, как тебе, а мне страшно жаль его. Никто не сделал мне, и сделал намеренно, столько зла, как он, а все-таки мне его жаль».

Бакунин и Огарев действительно «увидели скоро», что Михаил Александрович оказался прав. На суде Нечаев сделал все, чтобы превратить процесс уголовный в процесс политический, что, само собой, не прибавило снисхождения к нему со стороны судей. Его слова после оглашения приговора были: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотию!»

«…В последнее время — написал по этому поводу Достоевский, — удивил меня процесс Нечаева. Вот уж, кажется, следил за делом, ведь даже писал о нем и вдруг — удивился. Никогда я не мог представить себе, чтобы это было так несложно, так однолинейно глупо. Нет, признаюсь, я до самого последнего момента думал, что все-таки есть что-нибудь между строчками, и вдруг — какая казенщина! Ничего не мог я себе представить неожиданнее. Какие восклицания, какой маленький-маленький гимназистик. Да здравствует Земский собор, долой деспотизм! Да неужели же он ничего не мог умнее придумать в своем положении!»

Федор Михайлович лукавил. Человек весьма религиозный, по крайней мере, представляющий себя таковым, он не мог не понимать, какое значение для веры имеют ее символы. Вряд ли ему пришло бы в голову обозвать «казенщиной» «Отче наш». Между тем, Земский собор и крах деспотизма были для Нечаева самыми настоящими символами веры, веры земной, в жертву которой он с одинаковым фанатизмом готов был принести и себя, и других. Судя по всему, Достоевский заведомо не хотел понять этого, — так же, как заведомо не желал Бакунин видеть в Нечаеве обманщика. Цинизм, замешанный на религии, и религия, замешанная на повседневности, приводят в недоумение, если не страшат.

Суд приговорил Нечаева к двадцати годам работы на рудниках. Однако государь император остался недоволен такой снисходительностью. «Осторожнее заключить его навсегда в крепость», — начертала августейшая рука. Слово «крепость» было действительно для верности подчеркнуто.

Так Нечаев оказался в Петропавловской крепости, побег из которой он когда-то имитировал для поддержания своего революционного авторитета, в Секретном доме Алексеевского равелина оной. Случилось это в 1873 году.

Во всех жандармских бумагах Нечаев фигурировал как «известный преступник»; даже имя его боялись называть.

Одиночка Нечаева была страшным местом; многие, оказавшиеся в гораздо более мягких условиях, ломались или сходили с ума. Условия содержания в равелине были, по признанию находившихся там, «невозможными». Но Нечаев и здесь продолжил свою борьбу, так и не склонив голову. А ведь в соответствии со своим «Катехизисом» он имел на это полное право, если это приблизило бы его к освобождению. Отрицающий честь на словах, он оказался на деле не просто щепетилен, но несгибаем в вопросах чести, — чести революционной, которую, как нам уже известно, понимал, мягко говоря, очень своеобразно. Когда главноуправляющий отделением предложил узнику сотрудничество с полицией, тот влепил ему пощечину.

В заключении Нечаев активно занялся самообразованием; здесь он прочел более двух тысяч книг на самых разных европейских языках, причем право читать и писать давалось ему нелегко: то и дело он вынужден был бороться за это право самым отчаянным образом, вплоть до голодовок. Даже конформистский историк Лурье, в своем демонстративном «неприятии» Нечаева переходящий все разумные границы, говоря об этом, не может сдержать удивления.

Через восемь лет начальству через предателя из числа узников стало известно, что Сергей Геннадьевич Нечаев в одиночку распропагандировал охрану равелина, связался с революционными организациями на воле и готовит свой побег. Аналогов этому случаю в мировой истории нет.

Солдаты оставались верны Нечаеву до последнего. Уже на каторге, вспоминая своего пленника, они называли его «наш орел».

Более терпеть неистового революционера начальство не могло. Оно буквально замуровало его в каменный мешок, отрезав даже от того «внешнего мира» который предполагал «формат» крепости. О том, где Нечаев находится в крепости, не знал никто из арестантов, всякие связи с ними в той камере, куда его перевели, были абсолютно исключены. Теперь ни о каких книгах не могло идти и речи; Нечаева лишили не только чтения, но и прогулок, ему выдали лохмотья вместо одежды и в четыре раза уменьшили паек, чтобы уморить голодом. Фактически речь шла о медленном убийстве.

В этих нечеловеческих условиях Нечаев прожил еще год. Двадцать первого ноября 1882 года совершенно истощенный Сергей Геннадиевич скончался. Причиной смерти была названа цинга, осложненная общей водянкой. Месяц назад ему исполнилось тридцать пять лет.

Его уничтожили, но так и не сломали.