И вновь продолжается бой #
Начался новый виток противостояния Лютера и церкви. Пятнадцатого июня 1520 года папа Лев в своем охотничьем угодии составил буллу против Лютера. «Восстань, о Господи, и защити дело Твое! Дикий вепрь ворвался в Твой виноградник… Мы не можем более в долготерпении нашем страдать от змеи, ползающей в винограднике Господнем». Несмотря на то, виноградник господень очевидно страдал то ли от змеи, то ли от кабана, общий тон буллы был не так уж и воинственен. «Что же до самого Мартина, — писал папа, — то, благий Боже, сколько же отеческой любви излили мы в стремлении отвратить его от заблуждений! Разве не предлагали мы дать ему охранную грамоту и деньги на путешествие?» «Ныне мы даем Мартину шестьдесят дней на отречение от своих заблуждений, исчисляя их от времени издания сей буллы в его местности», — заканчивал папа.
В том же 1520 году Лютер написал три знаковых для Реформации труда: «Христианскому дворянству немецкой нации об улучшении христианского состояния», «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианина». Наиболее интересным с исторической точки зрения оказался первый. Ритуально посамоуничижавшись («я — презираемый, отрекшийся от мира монах — осмеливаюсь обращаться к столь высоким и могущественным сословиям по поводу очень важных, больших дел; как будто бы в мире нет никого, кроме доктора Лютера, кто позаботился бы о христианстве и дал совет таким мудрым людям»), Лютер быстро меняет тон и весьма деловито излагает свою доктрину. Это мощный и целенаправленный удар по основным принципам римской церкви.
«Выдумали, будто бы папу, епископа, священников, монахов следует относить к духовному сословию, а князей, господ, ремесленников и крестьян — к светскому сословию. Все это измышление и надувательство. Они не должны никого смущать, и вот почему: ведь все христиане воистину принадлежат к духовному сословию и между ними нет иного различия, кроме разве что различия по должности. Павел (1 Кор. 12) говорит, что все мы вместе составляем одно тело, но каждый член имеет свое особое назначение, которым он служит другим. И поэтому у нас одно крещение, одно Евангелие, одна вера; все мы в равной степени христиане (Еф. 4), ибо только лишь крещение, Евангелие и вера превращают людей в духовных и христиан. А если папа или епископ совершают помазание, делают тонзуру, посвящают в сан, освящают, одеваются не так, как миряне, то все это возносит только лицемеров и болванов, но никогда не превращает в христианина или духовное лицо. Сообразно этому все мы посредством крещения посвящаемся во священники, как свидетельствует святой Петр (1 Пет. 2): “Вы царственное священство, народ святый”. [Об этом же говорится в Откровении (Откр. 5): “Ты кровию Своею соделал нас священниками и царями”]. И если бы в нас не было высшего посвящения, чем то, которое совершают папы или епископы, то никогда посвящением папы и епископа не был бы создан ни один священник, точно так же невозможны были бы ни отправление мессы, ни проповедь, ни отпущение грехов».
«Необходимо, — резюмирует Лютер, — чтобы священник у христиан был только должностным лицом». То есть, необходимо, чтобы священник более не был священником! «Христианское дворянство немецкой нации», рассчитывает он, есть собрание высших должностных лиц; конечно же, они должны только приветствовать предлагаемые им меры, желая встать и над священниками! Теперь он знает, на кого опереться, чтобы провести свой тезис в жизнь. Ему очень нужно понравиться, и он делает все, чтобы так и получилось (далее курсив наш):
«Поскольку светские владыки крещены так же, как и мы, и у них та же вера и Евангелие, мы должны позволить им быть священниками и епископами и их обязанности рассматривать как службу, которая связана с христианской общиной и полезна ей. И вообще каждый крестившийся может провозглашать себя рукоположенным во священники, епископы и папы, хотя не каждому из них подобает исполнять такие обязанности».
«Я настаиваю: так как светская власть учреждена Богом для наказания злых и защиты благочестивых, — заявляет далее Лютер, — то круг ее обязанностей должен свободно и беспрепятственно охватывать все Тело христианства, без всякого исключения, будь то папа, епископ, священник, монах, монахиня или кто-нибудь еще».
«Отныне, — уже вещает он, — светская власть становится членом христианского Тела, и, занимаясь земными делами, она все же принадлежит к духовному сословию; поэтому сфера ее деятельности должна беспрепятственно касаться всех членов Тела в целом: наказывать виновных и преследовать их в случае необходимости, не обращая внимания на пап, епископов, священников».
Таким образом, Лютер сознательно делает ставку на светскую власть, чтобы сокрушить власть духовную. В труде «О вавилонском пленении…» он делает все, чтобы ослабить влияние священничества. Он отрицает основные религиозные таинства, а следовательно, и сакральную миссию церкви. Лютером отрицается даже монашеский институт! Церковь превращается всего лишь в очередное земное учреждение не только de facto, но и de urea, — причем в учреждение, подчиненное светским властям. Прежде всего священник, он, конечно, вряд ли имел в виду такую перспективу. В стремлении лишить святости церковь часто, и, скорее всего, не без основания видят свидетельство той самой религиозной фригидности Лютера, которая не давала ему покоя в начале пути, свидетельство его неспособности к восприятию потаенных, сакральных смыслов религии. Но возможны ли еще были в христианской религии такие смыслы и не являлась ли уже церковь, как римская, так и греческая (откровенно прислужничающая власти), сугубо и всецело земным аппаратом?
И все же он сделал это — он обрубил последние остатки святости, окончательно осовременил церковь и этим спас ее — спас для Земли, но не для Небес, хотя помышлял исключительно о Небесах. Можно ли вообще было спасти ее для небес, земную от начала до конца?
Фридрих Ницше, этот великий срыватель масок, писал о Лютере:
«Лютеровская Реформация во всем ее размахе была возмущением самой ограниченности против чего-то “многогранного”, говоря осторожно, грубым, обывательским непониманием, которому многое надо простить,— не понимали знамения торжествующей церкви (под торжествующей церковью Ницше имеет в виду прежде всего языческий, в изначальном смысле римский, совершенно чуждый непосредственно христианской составляющей антихристианский элемент римской церкви) и видели только коррупцию, превратно толковали аристократический скепсис, ту роскошь скепсиса и терпимости, которую позволяет себе всякая торжествующая, самоуверенная власть… Нынче достаточно ясно предстает взору, сколь фатально, наобум, поверхностно, неосторожно подходил Лютер ко всем кардинальным вопросам власти, прежде всего как человек из народа, которому совершенно недоставало наследия господствующей касты, самого инстинкта власти: так что его творение, его воля к восстановлению того римского творения стала, без его желания и ведома, лишь началом разрушения. В порыве честного негодования он распутывал, он разрывал там, где старый паук ткал столь тщательным и долгим образом. Он выдал каждому на руки священные книги,— тем самым они попали, наконец, в руки филологов, т. е. отрицателей всякой веры, зиждущейся на книгах. Он разрушил понятие “церковь”, отбросив веру в богодухновенность соборов: ибо только при условии допущения, что инспирирующий дух, заложивший основания церкви, все еще живет в ней, все еще строит, все еще продолжает воздвигать свой дом, понятие “церковь” сохраняет силу. Он вернул священнику половое сношение с женщиной: но способность к благоговению, присущая вообще народу и прежде всего женщине из народа, на три четверти поддерживается верой в то, что исключительный человек и в этом пункте, как и в прочих пунктах, будет исключением, — именно здесь народная вера во что-то сверхчеловеческое в человеке, в чудо, в искупительную силу Бога в человеке обретает себе своего утонченнейшего и каверзнейшего адвоката. Лютер, после того как он дал священнику женщину, должен был отнять у него тайную исповедь, это было психологически верным решением: но вместе с этим был, по существу, упразднен и сам христианский священник, глубочайшая полезность которого всегда состояла в том, чтобы быть священным ухом, скрытным колодцем, гробовой доской для всяческих тайн. “Каждый сам себе священник” — за подобного рода формулами и их мужицким лукавством пряталась у Лютера лютая ненависть к “высшему человеку” и господству “высшего человека”, как оно было намечено церковью: он разбил идеал, которого сам не мог достигнуть, в то время как казалось, что он ненавидит и поражает вырождение этого идеала».
Итак, Лютеру удалось сорвать маску, лишить земную церковь божественного ореола. То, что при этом он делал ее зависимой от светских владык, было для священника скорее вопросом тактики, который, впрочем, не без активного участия самих этих владык очень скоро превратился в вопрос стратегии, и не замедлил стать роковым.
Не так уж важно, исходя из каких свойств своей личности Лютер осуществлял преобразование церкви. Лютер действовал правильно, если исходить из истинности религии, ревнителем которой он был. Беда в том, что сама предпосылка является ложной — и его революция в конечном итоге стала лишь одним из плодов, по которым, вспоминая старую поговорку этой религии, познается древо.
Не следует упускать из виду и сугубо земную, национальную составляющую воззрений Лютера. Помимо всего прочего, Рим был угнетателем его возлюбленной Германии, и это не могло не сказаться на его духовных взглядах, какими бы «надмирными» они не казались.
Вернемся к истории нашего героя. Папская булла, спустя шестьдесят дней после издания которой в Виттенберге он должен был отречься от своих воззрений, дошла до адресата очень нескоро. Случилось это 10 октября; опубликование буллы долгое время саботировалось. Уже исходя из одного этого папа должен был сделать заключение о возросших силах своего противника. Именно так, противника — теперь это слово при сопоставлении маленького монашека с папой не звучало нелепо.
И все же Лютер почувствовал себя неуютно.
Ответ, написанный Лютером, носил изящное название «Против омерзительной буллы антихриста» и был довольно лукав. «У меня есть сомнения: действительно ли она (булла) исходит из Рима, не является ли сочинением человека, искусного во лжи, распространении раздоров, заблуждений и ереси, чудовища, именуемого Иоганном Экком?» — с типично священнической хитрости начинает Лютер, предупрежденный об авторстве буллы задолго до того, как она «официально» дошла до него. «Пока, — продолжает он далее, — я буду действовать, как если бы считал Льва непричастным — не потому, что чту римское имя, но потому, что не считаю себя достойным столь высоких страданий ради истины Божьей». Далее следуют отборные ругательства и страшные проклятия в адрес «антихриста», то и дело перемежаемые наивно-хитроумными заявлениями, что автор зловредной буллы уж точно никак не может быть папой. Заканчивает Лютер резко. «Равно, как они отлучают меня за святотатство ереси, так и я отлучаю их во имя святой истины Божьей. Христу судить, какому из этих отлучений должно исполниться. Аминь»
Всего лишь через две недели Лютер совершает сомнительный с моральной точки зрения пируэт: он посвящает упомянутую ранее работу «О свободе христианина» самому папе Льву, снабдив ее более чем любезным предисловием. «Благословеннейший отец! Во всех противоборствах последних трех лет я помнил о вас…» и так далее. Думается, папа, не очень жалующий курируемую им религию и богословское занудство, на этот раз нашел время где-нибудь в промежутке между охотой и оргией, чтобы ознакомиться с этой книжицей. Понравиться ему она никак не могла.
Тем временем Ульрих фон Гуттен, один из наиболее пылких почитателей Лютера в рыцарском сословии, разворачивает масштабнейшую пропаганду, призывая народ к свержению ненавистного папского гнета. В Кельне эмиссары римской курии жгут книги Лютера. 10 декабря 1520 года в Виттенберге бледный и дрожащий Лютер публично, при бурном одобрении зрителей, сжигает папскую буллу.
В огонь летят и труды Экка и прочих антагонистов Лютера. Скоро костры запылают по всей Германии. Словно поклоняясь огню, обе противоборствующие стороны будут сжигать неугодные книги. И не только книги.
